Задачи общенационального характера, какие решал царь Петр, вслед за ним Ломоносов — с реформой стихосложения и русского языка, а его объявляют “одним из первых теоретиков классицизма”, обозначая развитие русской литературы XVIII века под знаком классицизма, чего не было в действительности, поскольку в прокрустово ложе классицизма не укладывались русские поэты, даже из его сторонников, как Тредиаковский, Сумароков и Херасков, не говоря о Державине.
Если оды Ломоносова прозвучали, как эхо гласа Петра, как научная и поэтическая разработка насущных проблем преобразований в 40-50-е годы XVIII века, то во второй половине столетия мы наблюдаем, вслед за явлением новой русской архитектуры и живописи, удивительное зрелище — рождение новой русской литературы и литературного языка, который по богатству и пластике в творчестве Н.М.Карамзина становится в один ряд с развитыми языками Западной Европы.
Начало литературы Нового времени, с формированием национального языка, как было в Италии в XIV–XV веках, — это один из основных признаков Ренессанса, что мы воочию наблюдаем в России. Вот что самое существенное, а не “измы”, в которых путаются исследователи. То, что Ломоносов был сведущ в теориях классицизма из стран Западной Европы, это вовсе не означает, что он выступил теоретиком классицизма в русской литературе и одним из основоположников этого направления, каковыми скорее можно счесть Тредиаковского или Сумарокова, “слабое дитя чужих уроков”, со слов Пушкина. Честь невелика.
Ломоносов — теоретик русского стихосложения, русского языка, разумеется, с учетом европейской мысли, и если где-то там господствовал классицизм, это вовсе не означает, что новая русская литература, едва делая первые шаги, создала целое художественное направление, как в странах Западной Европы, и имя ему классицизм.
Исследователи говорят о барокко, имея в виду проповеди и “школьные драмы”, какие ставились в стенах Славяно-греко-латинской Академии, с настроениями смятенья поначалу, а затем и радости по поводу побед русского оружия. Очевидно, в атмосфере Петровской эпохи присутствовали те настроения смятенья и поиска спасения в вере, что нашло выражение в барокко итальянском или испанском, но в России произошел перелом в умонастроении и проповедников, и общества, благодаря впечатляющим успехам преобразований царя, победам русского оружия, то есть торжеству ренессансных явлений, поэтому русское барокко приобретает совершенно новые черты в архитектуре, воплощая возвышенное и праздничное мироощущение эпохи, чему соответствуют по своему поэтическому и историческому содержанию оды Ломоносова и оды Державина.
Таким образом, выходит, Ломоносов скорее представитель русского барокко, как Доменико Трезини и Франческо Растрелли в архитектуре, и становится ясно место Державина, это тоже русское барокко, но уже не только возвышенное и праздничное (в восприятии природы), но и полное смятенья и скорби в связи с осознанием — на пышном празднике жизни — скоротечности ее и смерти, и это умонастроение выразилось до удивления отчетливо в поэзии М.М.Хераскова и его круга поэтов.
После Ломоносова важнейшей фигурой в истории зарождающейся новой русской литературы является М.М. Херасков (1733–1807) и как один из самых плодовитых поэтов своего времени, романист, драматург, и как многолетний куратор Московского университета (1763–1770,1778-1802). Это он организовал при Московском университете Благородный пансион, знаменитый своими выпускниками, как Царскосельский лицей; это он передал в аренду на 10 лет университетскую типографию Н.И. Новикову, который развернул небывалую на Руси книгоиздательскую деятельность ради просвещения народа.
Херасков — автор трагедий по канонам классицизма и “слезных” драм, поэм, романов и “Россияды” (1779), которой восхищался Державин и называл ее бессмертной. Но в данном случае нас интересует не его творчество, а умонастроение эпохи, которое нашло отражение в лирике Хераскова и его круга поэтов, стихи которых публиковались в журналах “Полезное увеселение” (1760–1762) и “Свободные часы” (1763). Пафос перемен, вызванных преобразованиями Петра, сменяется осознанием быстротечности жизни, неустойчивости ее благ, с мотивами, характерными для барокко: “помни о смерти” и “жизнь есть сон”.
Вся наша жизнь как сон проходит,
Смерть все дела в мечту приводит,
На век от глаз сокрывши свет.
/А. Карин. “О суете мира”./
Не постоянен свет, все в свете суета,
Проходит все, как дым, сон краткий и мечта.
/В. Санковский. “Все на свете суета”./
Так знать, что счастье наше
В сем веке только сон.
/М. Херасков. “Непостоянство”. /
Из круга Хераскова можно выделить М.Н.Муравьева (1757–1807), в доме которого воспитывался его двоюродный племянник К.Н.Батюшков. В “Опыте о стихотворстве” (1775) Муравьев излагает свою эстетику, значимую не только для Державина, но и Батюшкова в будущем.
Бегите ложного искусства и ума:
Природа красоты исполнена сама.
Вкус должен избирать, но все отверсто дару…
И в своенравиях мгновенныя мечты
Явите истины великие черты.
Муравьев находит новые темы в поэзии и сознает это; обращаясь к другу, в стихотворении “Весна” он говорит:
Я прежде пел сраженья звучны,
А днесь гласил растенья тучны,
В полях биющие ключи;
А я тебе сей стих составил
Во знак чувствительной души.
“Во знак чувствительной души” — это кредо поэта, в котором выдвигается на первый план личность во всей непосредственности ее переживаний, что мы с удивлением замечали в портретах Рокотова, Левицкого, Боровиковского: “Откуда это?”
Муравьев не классицист и даже не сентименталист, а скорее романтик — до романтиков, ибо живет не в век Просвещения, а в великую романтическую эпоху преобразований, когда открылись, как по весне, горизонты мировой культуры.
Не размышление творит
Своим исчисленным и соразмерным шеством,
Но чувствование всесильным сумашеством
Чудес рождение скорит.
Но все мотивы поэзии Хераскова и его круга поэтов мы находим в лирике Державина, который объемлет все — бытие и мир в настоящем и в вечности.
Г.Р.Державин (1743–1816) — удивительная личность по великости своего характера и дара; солдат, губернатор, сенатор, на досуге он живет в свое удовольствие, прямо наслаждается чувственной радостью от земного великолепия природы и искусства, точь-в-точь, как члены Платоновской академии во Флоренции в XV веке — поэты, мыслители, художники. Они наслаждались творчеством — переводами, комментированием, сочинением стихов и созданием картин в той же мере, как любили жизнь во всех ее проявлениях. Там Державин почувствовал бы себя, как дома, и в прогулках, скажем, с Сандро Боттичелли, еще молодым, полных сил, до его обращения, мог бы заявить:
Изобрази мне мир сей новый
В лице младого летня дня:
Как рощи, холмы, башни, кровы,
От горнего златясь огня,
Из мрака восстают, блистают
И смотрятся в зерцало вод;
Все новы чувства получают,
И движется всех смертных род.
Сандро рассмеялся бы и создал бы свой шедевр “Весна”.
“Эти строки могли бы служить эпиграфом ко всей державинской поэзии, — пишет автор предисловия в книге Державина “Оды” С.С. Аверинцев. — В ней царит настроение утра. Человек, освеженный здоровым сном, с “новыми чувствами” смотрит на мир, словно никогда его не видел, и мир на его глазах творится заново.
Рассветные сумерки рассеялись, туманы куда-то исчезли, на небе ни облачка. Ничем не смягченный свет резко бьет прямо в глаза. Горизонты неправдоподобно, ошеломляюще прозрачны, видно очень далеко”. А где же болота, серое небо Петербурга? Это же горизонты, прозрачный воздух Тосканы! Откуда это настроение утра у уже умудренного годами и нелегким опытом жизни вельможи?
Да, да, читатель, это ренессансное восприятие природы, впервые открывшейся человеку в эпоху Возрождения; если Ломоносов окинул природу взором ученого и поэта, то Державин восхитился ею как поэт и не переставал восхищаться, — это два взгляда на природу, которые нередко совпадали, совмещались у мыслителей, поэтов, художников эпохи Возрождения.
Но восприятие русского поэта тем ярко, наполнено светом дня и весны, потому что взор его не туманят ни запредельные тонкости неоплатонизма, ни моральная рефлексия католицизма, он скорее язычник, и природу воспринимает, как она есть, во всей ее дивной, ослепительной красе и ужасающей мощи стихий.
